Предшествующее рассмотрение американского примера должно побудить нас далее поразмыслить над различием между "стационарной историей" и "кумулятивной историей". Если мы предоставили Америке привилегию кумулятивной истории, то не потому ли лишь, что признаем ее авторство и вклад в определенные области, заимствованный нами от нее или же сходный с тем, что сделано нами? А какова будет наша позиция перед лицом цивилизации, которая стремилась бы развивать собственные ценности, при том что ни одна из них не составила бы интереса для цивилизации наблюдателя? Не был бы ли таковой расположен квалифицировать эту цивилизацию как стационарную? Иными словами, зависит ли различение между двумя формами истории от внутреннего характера, присущего самим культурам, к которым оно применяется, или же оно проистекает из этноцентрической перспективы (обычно там мы помещаемся, желая оценить чужую культуру)? Тогда мы сочли бы кумулятивной всякую культуру, которая развивалась бы в направлении, аналогичном нашему, иначе говоря, чье развитие было бы наделено для нас значением. Тогда как другие культуры казались бы нам неподвижными, необязательно оттого, что они таковы, но оттого, что их линия развития ничего не значит для нас, не соизмерима по языку с используемой нами системой референций.
О том, что случай именно таков, следует из рассмотрения, даже в обобщенном виде, условий, при которых мы применяем различение между двумя историями — не для того, чтобы охарактеризовать общества, отличающиеся от нашего, а внутри него самого. Это применение производится гораздо чаще, чем полагают. Пожилые люди вообще-то рассматривают как стационарную ту историю, что происходит в период их старости — в противоположность кумулятивной истории, засвидетельствованной их молодостью. Эпоха, в которую они уже не вовлечены активно, где они уже не играют роли, более не обладает смыслом: там ничто не происходит или же происходящее имеет в их глазах негативные черты, тогда как их внуки проживают этот же период со всей горячностью, позабытой старшими родственниками. Противники политического режима неохотно признают, что он эволюционирует; они отвергают его целиком, выбрасывая его за пределы истории как своего рода чудовищный антракт, лишь по окончании которого жизнь возобновится. Совсем иная концепция у сторонников режима, тем более, отметим, чем теснее и на более высоком уровне они участвуют в функционировании его аппарата. Историчность, а точнее говоря, событийность культуры или культурного процесса также являются функцией не их внутренних свойств, а ситуации, в которой мы оказываемся относительно них, числа и разнообразия наших интересов, замыкающихся на них.
Таким образом, противоположение культур прогрессивных и инертных кажется проистекающим в первую очередь из различия в местоположении. Для наблюдателя у микроскопа, "наладившего его по глазам" на определенное расстояние, отмериваемое от объектива, тела, размещенные ближе или дальше, хотя бы на несколько сотых миллиметра, покажутся смутными, неотчетливыми или даже совсем не будут видны: смотрится как бы сквозь них. Другое сравнение позволит обнаружить все ту же иллюзию: ее используют для объяснения элементарных понятий теории относительности. Чтобы показать, что размер и скорость перемещения тел являются не абсолютными ценностями, а функциями от позиции наблюдателя, вспоминают, что для путешественника, сидящего у окна поезда, скорость и протяженность других поездов меняются сообразно с тем, следуют ли эти поезда в том же или противоположном направлении. И всякий человек, принадлежащий какой-либо культуре, настолько же плотно сообразуется с ней, как "идеальный путешественник" — со своим поездом. Ведь от самого нашего рождения среда проникает в нас — через тысячу сознательных и неосознаваемых ходов, посредством сложной референциальной системы, состоящей из ценностных суждений, мотиваций, средоточий интересов, включая сюда и умозрение, вменяемое нам образованием, об историческом становлении нашей цивилизации, без чего таковая будет немыслима или покажется вступающей в противоречие с реальными поведенческими актами. Мы прямо-таки передвигаемся вместе с этой референциальной системой, и внешние культурные реалии наблюдаемы только сквозь те деформации, которые она накладывает на них (если это не заходит настолько далеко, что мы не в состоянии что-либо постичь из происходящего).
Беря весьма широко, различие между "культурами, которые движутся", и "культурами, которые не движутся", можно объяснить той же разницей в позиции, из-за которой для нашего путешественника несущийся поезд предстает движущимся или неподвижным. Все это так, но с отличием; важность его выявится в тот день, отдаленное наступление которого уже можно предугадать, когда будет сделана попытка сформулировать теорию относительности, но в ином смысле "общую", чем у Эйнштейна, мы имеем в виду, применимую и к физическим, и к социальным наукам: в тех и других все, похоже, происходит симметричным образом, но инвертированно. Для наблюдателя в физическом мире (как показывает пример с путешественником) те системы, которые эволюционируют в том же направлении, что его собственная, представляются неподвижными, а наиболее быстрыми — эволюционирующие в других направлениях. С культурами дело обстоит наоборот, поскольку они представляются нам тем более деятельными, чем в большей мере направление их перемещения совпадает с нашим, и стационарными — при расхождении в ориентациях. Но в случае наук о человеке фактор скорости — не более чем метафора. Для достоверной сопоставимости его следует заместить факторами информации и значения. Однако мы знаем, что можно аккумулировать гораздо больше информации о поезде, движущемся параллельно нашему и на близкой скорости (например, изучая пассажиров по головам, считая их и т. д.), чем о поезде, мчащемся мимо нас или мимо которого мы промчимся на большой скорости, или же о том, что покажется нам более коротким, оттого что следует совсем в ином направлении. В предельном случае он проследует настолько быстро, что у нас останется лишь смутное впечатление, где даже знаки скорости отсутствуют; оно сведется к мгновенному замутнению в визуальном поле: это уже не поезд, это ничего не означает. Итак, кажется, существует связь между физическим понятием видимого движения и другим понятием, затрагивающим равно физику, психологию и социологию, — понятием количества информации, способной быть воспринятой, "при переходе" от индивида к индивиду и от группы к группе, в зависимости от большей или меньшей степени различия культур, к которым они принадлежат.
Всякий раз, как нам предстоит квалифицировать какую-либо человеческую культуру как инертную, или стационарную, нам, следовательно, необходимо задаться вопросом, не является ли эта видимая неподвижность результатом нашего неведения относительно ее подлинных интересов, сознательных или бессознательных, и, если критерии этой культуры отличны от наших, не является ли она жертвой все той же иллюзии с нашей стороны. Иначе говоря, мы показались друг другу лишенными интереса просто потому, что мы не похожи.
Вот уже два-три столетия как западная цивилизация всячески разворачивается к тому, чтобы предоставить в распоряжение человека все более мощные механические средства. Если принять этот критерий, то из количества энергии, приходящейся на одного обитателя, мы сделаем выражение большей или меньшей степени развития человеческих обществ. Западная цивилизация, в ее североамериканской форме, займет тогда головное место, следом за ней будут идти европейские общества*, а в хвосте останется масса азиатских и африканских обществ, которые скоро станут неразличимыми. Однако эти сотни, даже тысячи обществ, обществ, называемых нами "недостаточно развитыми", "примитивными", растворяющихся в неразличимую совокупность при рассмотрении их под только что упомянутым углом зрения (который совершенно не пригоден для их квалификации, поскольку данная линия развития у них отсутствует или занимает довольно второстепенное место), в других отношениях сами выстраиваются как антиподы друг другу; в зависимости от выбранной точки отсчета получаем различные разбиения на группы.
Если бы критерием служила степень способности возобладать над наиболее враждебной географической средой, то, вне всякого сомнения, пальму первенства получили бы, с одной стороны, эскимосы, а с другой — бедуины. Индия смогла лучше, чем какая-либо другая цивилизация, разработать философско-религиозную систему, а Китай — образ жизни, то и другое способные преуменьшить психологические последствия демографического неравновесия. Вот уже тринадцать столетий как ислам сформулировал теорию солидарности всех форм человеческой жизни — технической, экономической, социальной, духовной, а Западу пришлось открыть это для себя совсем недавно, под некоторым воздействием марксистской мысли и благодаря рождению современной этнологии. Известно, какое выдающееся место благодаря этому профетическому видению заняли арабы в интеллектуальной жизни средних веков.
*В издании 1973 г. (в сборнике работ разных лет "Структурная антропология-два") здесь имеется отличие: "...Следом за ней пойдут европейские общества, советское и японское...". — Примеч. пер.
Запад, будучи господином машин, выказывает довольно элементарные познания в использовании ресурсов такой превосходной машины, как человеческое тело. Напротив, Восток и Дальний Восток в этой области, как и в области связи, взаимоотношений физического и морального, опередили западный мир на несколько тысячелетий; они создали такие обширные теоретико-практические системы, как индийская йога, китайские техники дыхания или висцеральная гимнастика древних маори. Земледелие без почвы, лишь недавно ставшее актуальным, в течение нескольких столетий практиковалось у ряда полинезийских народов, которым также удалось преподать миру искусство навигации, а в XVIII в. — потрясти мир, открыв ему более свободный и более великодушный способ социальной и моральной жизни, о каком и не подозревали.
Во всем том, что касается организации семьи и гармонизации отношений между семейной и социальной группами, австралийцы, отсталые в экономическом плане, настолько продвинуты относительно остальной части человечества, что для понимания системы правил, выработанных ими сознательно и промысленных, требуется прибегнуть к наиболее изысканным формам современной математики. Именно им принадлежит поистине открытие, что брачные связи образуют канву, а другие социальные институты — не что иное, как вышивка по ней; ведь даже в современных обществах, где есть тенденция к понижению роли семьи, интенсивность семейных связей не менее значительна: она лишь ограничивается более тесным кругом, за пределами которого сразу же берут верх другие связи, относящиеся к другим семьям. Сочленение семей посредством заключения браков между ними может повести к образованию больших шарниров, поддерживающих все социальное сооружение и придающих ему гибкость. Австралийцы создали замечательно ясную теорию этого механизма, придумали основные способы, позволяющие его реализовать, с достоинствами и недостатками, присущими каждому из них. Они также превзошли план эмпирического наблюдения, дойдя до математических закономерностей, управляющих этой системой. Так что не будет преувеличением приветствовать их не только как основателей общей социологии*, но и за введение измерений в социальное познание.
* В издании 1973 г.: "...социологии семьи". — Примеч. пер.
Богатство и смелость эстетической выдумки меланезийцев, их талант интегрировать в социальную жизнь наиболее темные продукты бессознательной деятельности духа, представляют одну из самых высоких вершин, достигнутых людьми в этом направлении. Вклад Африки более сложен, но и более непрояснен, ведь лишь с недавнего времени заподозрили о важности ее роли как культурного melting pot** Старого Света — места, где все приходящие влияния смешивались, с тем, чтобы вновь отправиться в путь или же сохраниться в качестве резерва, но обычно трансформированными по новым направлениям. Египетская цивилизация, важность которой для человечества известна, может быть постигнута лишь как совместное творение Азии и Африки. Великие политические системы древней Африки, ее юридические построения, философские доктрины, долгое время остававшиеся сокрытыми от западных людей, ее пластические искусства и музыка, последовательные в разработке всех возможностей, присущих тому или иному средству выражения, — столь много указаний на чрезвычайно плодотворное прошлое. Последнее, вообще говоря, прямо подтверждается совершенством древних техник обработки бронзы и слоновой кости, далеко превзошедших все то, чем располагал в этих областях Запад на тот же период. (Мы уже вспоминали об американском вкладе, не будем к этому возвращаться.)
** плавильный котел (англ.). — Примеч. пер.
И все же нам следует обратить внимание не только на такой дробный вклад, способный внушить идею, двояко ложную, мировой цивилизации, скроенной подобно одеянию Арлекина. Не слишком ли много придавали значения всем этим "правам собственности": финикийской культуры — на письмо, китайской — на бумагу, порох, буссоль, индийской — на стекло и сталь... Эти элементы менее важны в культуре, чем тот способ, каким она их группирует, удерживает или исключает. И то, что составляет самобытность той или иной культуры, покоится скорее на ее особенном способе разрешать проблемы, прокладывать перспективу для ценностей, являющихся примерно одинаковыми у всех людей, поскольку все люди без исключения обладают языком, техниками, искусством, познаниями научного характера, религиозными верованиями, а также социальной, экономической и политической организацией. Но их соотношение никогда в точности не совпадает у разных культур, и современная этнология все более стремится обнаружить сокровенные истоки такого выбора, а не составлять инвентарь из обособленных черт.